Среди салютов, громких разговоров, звона бокалов и веселой музыки, помню, была девочка с бабочкой в волосах.
Грациозной и редчайшей бабочкой.
Конечно, это не было живым насекомым – откуда зимой?- но мерцание отражающихся и бликующих праздничных огоньков в красочном узоре оживляло украшение: тропической гаммой играли цвета, трепыхали узорчатые крылья, трепетно копошилась бабочка в прическе девочки. А и сама девочка была живой и знойной, как ее миниатюрная спутница: не умолкая, она беспрестанно чем-то восторгалась и болтала, смеялась и играла словами, танцевала, беспечно кружила и ловила лазурным летним взглядом мысли, направленные на нее. Она была вихрем жары в штиле мороза и взрывом эмоций в повседневности и официозе. Она знала, что ей подвластны атмосфера вечера и настроение окружающих. Она сама была этим бурным настроением. Ею дышали.
Когда праздник уже угасал, девочка вдруг остановила время и взорвалась целым потоком рифм и сюжетов, надолго приковав внимание всех и вся к себе и своей живущей бабочке – они обе то затихали, то мерно перекатывались волнами, то вздрагивали штормом. Бесспорно, они были волшебницами. Но и волшебству бывает предел. Время вновь начало свое тление и затухание. Девочка с бабочкой в волосах поняла, что бал больше не в ее власти.
Я просила ее не уходить. Ее, босую, летнеодетую, всех согревшую, опьянившую своим естеством – как можно было отпустить ее? Но она думала, что, растворив себя в празднике, навечно останется с каждым гостем горячим ветром. Что частица ее будет с каждым. И потому ушла. Но она ошибалась. И ее придыхание отступило вместе с ней, оставшись смутным воспоминанием.
Я стою у зеркала. Мой взгляд ловит серьезная, вымотанная и обыденная женщина с мертвой и неестественной бабочкой в руках.