не 28 лет. Я алкоголик. Проклятие нашего святого семейства, паршивая овца, иуда и каин. Семейство наше, небольшое, еще недавно представляло собой троицу: папа-мама-я. Правда, пару недель назад мы понесли естественную убыль – умер папан. Виктор Сергеевич Дудкин, 55 лет, временно безработный. Бог-отец.
Его разбил инсульт. Я ему сто раз говорил, что надо следить за давлением, не волноваться по пустякам и не кидаться на меня с кулаками, если избить все равно не можешь. От этого только губы синеют и в глазах все плывет. Так что, самого потом надо ловить и укладывать на диван. Думаю, беда его была в том, что он не пил, то есть не был таким, алкашом, вроде меня. Разумеется, он выпивал по праздникам за общим парадным столом рюмки три. Но потом у него начинало темнеть в глазах, и все - на диван. Остальной запас доставался мне. При гостях-то наше семейство делало натужный вид, что все у нас распрекрасно и что Денис, то есть я, вполне здравый член общества. А здравого члена общества за рукав не хватают, когда он наливает себе вне очереди.
Конечно, со всех сторон мне его стенокардия была на руку. И должно быть, не так уж не правы оставшиеся в живых Дудкины, когда считают меня непосредственной и прямой причиной его инсульта. Хотя, я папана по-своему любил, даже с его синими губами и судорожно стиснутыми кулачками, когда он орал, что меня надо закопать или утопить как щенка. Мне иногда кажется, что только я-то его и любил на самом деле.
Всю ту его жизнь, которая прошла на моих глазах, он был подкаблучником. И таким, настоящим - идейным, добровольным. Так что, глава семьи у нас была и есть маман – Татьяна Михайловна Дудкина, 52 лет, работник ЖЭКа, бог-мать.
Она папана, я думаю, никогда не любила. Он просто ей был нужен. Каждой ведь приличной женщине нужен муж. Вот папан и подвернулся ей в какой-то момент для этой цели. Я не собираюсь никого обвинять и судить. Так же как не хочу сам быть обвиняемым и судимым. Хотя, по большому счету мне все равно. Все те, кто меня судит, все здравые члены общества – я на них насмотрелся на похоронах и поминках – все они последуют вслед за папаном. Мы, понимаете, все, весь этот огромный город, рано или поздно переедем на кладбища, и пропишемся в тамошнем ЖЭКе. Может быть, даже к тому времени - у моего мамана. Так, какого черта!
Я откровенный честный алкоголик. В любой другой роли я был бы фальшив. Поняв это, я стал исполнять ее с рвением. А для чего она нужна на этой сцене – мне не дано понять, и я не знаком с автором пьесы. Но я чувствую, что это именно моя роль. И никакая другая. Значит, я живу правильно! Любите меня или презирайте. Отталкивайте или нянчитесь – это ваши роли.
Сегодня я украл из семейного холодильника персики и съел их, закрывшись на всякий случай в ванной. В персиках мне почувствовался вкус их скорого гниения. Быть может, они доживали свой последний день. Наверняка, маман их купила уже переспелыми с тех лотков на овощных прилавках, где сваливают такие почти уже порченые фрукты – за полцены. В этом вкусе я учуял некоторый зов опьянения. Быть может, сами персики были пьяны от сознания своего последнего дня. Так сказать, справляли поминки – и я на них случайно угодил. Наверное, у меня обостренное чувство на алкоголь в малейших дозах где угодно. Ранней весной я чувствую пьянство в весеннем воздухе. …
Персики все равно бы испортились, и маман обрезала бы их гнилые бока ради одного жалкого укуса. Я, по крайне мере, подарил этим плодам шанс отдать свои жизни сполна, без унизительного гниения. Вечером, разумеется, будет сцена. Потому что еще я намереваюсь украсть мясную баранью кость из борща, пока маман возится со своими цветами на балконе и думает, что я сплю с похмелья. Украв, начинаешь познавать добро и зло: кража тут незаменимый урок. Любому человеку, даже ребенку, лучше как можно раньше что-то украсть, чтобы прочувствовать глубину своего собственного существа. А ее можно познать во многом только как глубину падения. И для тренировки такого трюка едва ли что-то может заменить кражу.
В детстве у меня были друзья – двое братьев сходного возраста. Так вот, они таскали деньги родителей, которые те копили на новую квартиру. Деньги складывались в кастрюле, и детишки, подсмотрев, стали таскать крупные купюры из пачек. Почти полгода было незаметно. Они брали меня в компанию, мы скупали сладости. Ходили каждый день в цирк – и могли рассуждать, что, вот, на прошлой неделе этот клоун сделал так-то, а на этой неделе так-то. Мне был куплен кожаный волейбольный мяч – просто понравился и моментально был куплен – он пах настоящей кожей.
Когда все обнаружилось, папан отнес мяч обратно в ту безутешную семью и сказал мне – если ты возьмешь чужое, ручки отсохнут. Но он ошибся, ничего у меня не отсохло. Папан, вообще, плохо знал жизнь.
Рядом с изголовьем моего дивана есть такое место, куда я роняю очередную пустую бутылку, прежде чем заснуть. Там их за пару дней накапливается целое кладбище. Я не убираю их слишком часто. Не хочу лицемерить – что вот, мол, стесняюсь следов своего порока и слабости. Напротив, пусть напоминают.
Хотя, признаюсь, даже у меня был период благоразумия. Я ходил на работу, приносил домой зарплату, покупал себе какие-то вещи. Оставалось только открыть сберкнижку. Но бог меня уберег. Я вспомнил о смысле жизни. Иногда такие периоды повторялись – я на несколько месяцев бросал свои шатания и пьянство, шел устраиваться. И на тот момент, когда дело вновь доходило до сберкнижки, я все посылал к черту. Это похоже на какую-то аллергию. Я понимал, что смысла в моей такой благоразумной жизни нет никакого. И от омерзения, я такую жизнь бросал. Так как она требовала усилий и притворства. Жизнь же пьяницы была в точности моя.
Меня, видите ли, ужасает обусловленность бытия. Предположим, проходит некоторое время – что случается? Ты начинаешь хотеть есть. И смысл тут как тут! Ты никогда не скажешь себя – я подумаю об этом завтра. Нет. Ты непременно займешься поиском насыщения. Так просто! И когда ты работаешь, носишь домой зарплату: все у тебя замечательно – сытость просто таки подстерегает тебя. Твой смысл, едва возникнув в виде аппетита, тут же исполняется. И тебе нужно просто подождать какое-то время, пока ты вновь не проголодаешься. Я никогда не видел и не знал людей, озабоченных чем-то другим.
Поэтому я хочу быть первобытным голодным человеком. Я хочу быть зверски голоден, бродяжничать в поисках пищи, ругаться и драться за нее. Тогда я чувствую, что моя кровь свежа.
Я съел кость и решил не ждать сцены с маманом – этот театр не стоит моего таланта.
Но я пока что не сказал главного. Сегодня я совершу самую серьезную кражу в своей карьере – я утащу из дома и продам за полцены норковую шубу мамана. Чтобы никто не думал, что я всего лишь какой-то там безобидный алкашик, мальчик с персиками….Хотя, мне, пожалуй стоит выразиться точнее: это не кража, как станет вопить маман, а раздел наследства. Тут вот какая история с географией, как говаривала моя бабуля…
Шуба эта, купленная на папановские сбережения за черт знает сколько лет или десятилетий, на самом деле не шуба, а вопрос жизни и смерти. Его жизни и смерти, нашего бога-отца. Дело в том, что после удара, когда он свалился в подъезде, его разбил паралич, кома. Нужна была операция. Причем кровоизлияние обнаружилось очень обширное и, по большому счету, спасти папана мог только профессор, а не какой-нибудь обычный трепанатор-кооператор. Но профессор стоит денег, и как я узнал, реанимация хотела продать маману профессорскую операцию примерно по цене ее драгоценной возлюбленной шубы – подарка от папана к юбилею свадьбы. Просто наличных денег у нас в семействе толще моей подошвы на старых ботинках никогда не водилось. Так что, сами понимаете, вопрос встал, как говорится, колом. Я ей сразу так и сказал, мол, продай шубу, спаси отцу жизнь. Но, куда там…. У ней никогда дороже этой шубы ничего в жизни не было. Причем, не в смысле цены, а даже как бы по сравнению с любыми родственниками. Думаю, папан полжизни копил на эту шубу и крутился на двух работах, как белка в стиральной машине, потому что понимал – на нем самом ценник-то висит не слишком серьезный.
А шубу маман сразу полюбила – носила только на прогулки и в гости, вечно проветривала, разглаживала, перетряхивала. Она, по-моему, даже разговаривала с ней.
В общем, не продала она шубу, пока папан в коме операцию ждал, не смогла расстаться. И его зарезали бесплатно. Мы его похоронили, проводили. И я на следующий день пошел и дал объявление в газету – мол, недорого продам практически новую норковую шубу в связи с отъездом в теплые страны на ПМЖ. Я решил, раз папана нет, а шуба осталась, значит, она теперь нам в наследство. Я ее продам ровно за полцены и заберу только свою половину. Я ведь, кажется, уже говорил, что я честный человек…
Самое трудное было – принимать звонки. Чтоб маман не поняла. Впрочем, я заметил, она и сама стала попивать после похорон и спала по полдня. А мне пришлось даже не пить, потому что у пьяного у меня язык заплетается. Так что я ей завидовал, но не долго. Когда покупатель определился, я телефон наш оборвал – зачем он теперь.
Скоро маман уснет. Я заберу из шкафа шубу, прямо в ее самошитом из двух простыней чехле и пойду по адресу покупателя. А потом – рачительно распоряжусь своей долей наследства. Ну, вы понимаете….
Вечерело. Бульвар, по которому когда-то, кажется, в позапрошлой жизни, гуляли под ручку мои родители-боги, погружался во тьму.
…Город был грязен. Заразительно грязен. Его грязь проникла и в меня. Что омерзительно и вместе с тем приятно. Как ни говори, это большой безумный город. Что ж, раз так, я хочу найти место погрязнее – какую-нибудь мерзкую помойку в подвале, где собирается всякий сброд и лакает дешевое пойло. Я хочу пропить там деньги, которые получил за шубу мамана. Хочу надраться и дать кому-нибудь в морду. Естественно, я получу и сам. И это то, что мне нужно! Я снова хочу ощутить соленый металл крови во рту. У меня будут разбиты руки, и когда я буду мыть их в вонючем грязном туалете, я буду рычать от боли, которую причиняет вода. Нет, ни черта я не буду мыть – ни руки, ни лицо. Ибо я хочу быть грязен снаружи так же, как я грязен внутри. Если бы я был свиньей, я просто плюхнулся бы в первую лужу и извалялся бы там. Но я не свинья, я тот, для кого свиней выкармливают, забивают и жарят, предварительно разрезав на куски разной цены. Я человек, венец творения…. Бог-сын.
Как перед выходом на подмостки, я репетирую монолог…
Наполняюсь каким-то звериным воем. Желваки бродят по моим скулам, кулаки сжимаются до боли.
- Посмотрите на меня, - кричу я кому-то, - я низок, жалок и грязен. Мы, люди, ничтожны, но грех велик! И это позволяет нам ходить с высоко поднятыми головами. Поклоняйтесь греху! Вам никогда не стать великими настолько, чтобы растворить грех в себе. Грех родил вас, а не наоборот. Небеса, дайте нам тирана, дайте нам безумца, чтобы у нас, наконец, появилось знамя. Черное знамя греха! Мы развернем его на ветру и пойдем за ним – грабить, прогонять из домов семьи, превращать их в рабов и продавать подешевке за море. И мы будем не просто грабители, мы будем упиваться своим величием, мы узнаем смысл своих жалких жизней! Сколько можно быть плотниками, сапожниками и торговцами. Мы жаждем величия. А значит греха. Мы будем рубить топорами руки и головы, мы вскроем обувным ножом вены горожан и будем торговать их жизнями. Нам безразлично, кто они – наши завтрашние жертвы. Мы не будем разбирать своих и чужих, ведь грех велик, а значит, ему все равно…
«Поищу лужу погрязнее и поглубже, – вдохновенно думалось мне, - В этом городе хватает таких милых местечек. Хотя нет, их всегда мало и они всегда набиты. Нужно нарыть еще больше подвалов! Пусть они текут и воняют. И пусть там собирается сброд, вроде меня. Остальным, так называемым приличным людям, нас можно показывать через клетку – как мы там напиваемся, деремся, заводим себе любовниц… как мы молимся греху…»
Я иду вдоль бульвара. Машины выстроились в один ряд – мордами и передними лапами к тротуару. Асфальт жирно блестит – должно быть, автомобили крепко помочились на него….