У Петронина заболела жена. Диагноз – как приговор, как гром среди ясного неба. Мир начал рушиться внезапно и неотвратимо, прямо посреди долгожданного благополучия, так долго возводимого и так трудно приобретенного.
Казалось бы, только начали по-настоящему жить. Так, как всегда хотелось: вот он дом – основательный, светлый. В доме достаток. И дети – красивые, здоровые, уже подросшие. Живи и радуйся! И ведь все это не с неба свалилось. Сколько всего пришлось пройти, чтобы сложить эту жизнь в такой вот гладкий пазл! Сколько работать, скольким рисковать, сколько раз на горло наступать – и другим, и самому себе… Когда начинал в девяностые, всё время по краю ходил: один неверный шаг – и пышные проводы с венком «от братвы». Потом все эти кризисы, дефолты... И теперь, когда всё наконец устроилось, жизнь – раз – и новую подножку поставила. Да какую!
Петронин любил жену. Его партнёры и сотоварищи, когда перешагнули некий рубеж, за которым из голодных, поджарых и жадных, как молодые волки, превратились в степенных, сытых и весомых, почти все обзавелись и новыми женами – молодыми, тонконогими и пышногрудыми. Петронину такие не нравились. Ему нравилась его жена. Она была родной, она была – его женщиной. Он был из породы однолюбов. Для неё он все это создавал, строил, отвоевывал. В ней был тот свет, который делал его жизнь чище, осмысленнее. И вот теперь этот свет угасал.
Он поднял всю медицину. Возил её и в Германию, и в Израиль. Деньги везде брали охотно, назначали лечение, но не обнадеживали. Речь шла только о том, сколько времени удастся отвоевать: месяц, два, три… По самым смелым прогнозам – полгода. Петронин не мог смириться.
Кто-то тогда сказал, что надо ехать в Индию к Бабе. Он чудотворец, живое воплощение бога, аватар. Все может. Правда, попасть к нему практически невозможно. Деньгами не пробиться. Даже представить трудно, какие связи надо поднять.
И Петронин поднимал… Звонил, платил, обещал, пресмыкался, нажимал. Им пообещали помочь. И он повез жену в Индию.
Какая она – Индия – он не понял, не заметил. Ни нищеты, ни роскоши. Не до того было. Время неумолимо таяло, истончало бледную кожу на родном лице. Никакого приема или аудиенции у святого, к которому ехали через полмира, получить не удалось. Все чего смогли для них добиться – разрешения присутствовать на общей шестичасовой медитации в ашраме, а потом ему пообещали возможность подойти к Бабе со своей просьбой. Он пошел один. У неё уже не было сил на все это. Взял с собою фотографию. Если бог и чудотворец – и так поможет. А если нет, то незачем её и мучить.
Несколько часов просидел на полу среди паломников. Время тянулось томительно. От дымных благовоний уже саднило в горле, сотни негромких голосов сливались в монотонный гул. На помосте, украшенном гирляндами цветов, сидел человек – высокий индус в ярком балахоне. Глаза внимательные, цепкие. Ничего удивительного Петронин в нем не увидел. Никакой мудрой отрешенности. Никакого тебе сияния, никаких нимбов. Он и не верил никогда во всю эту мистику-эзотерику. Но хотелось ухватиться хоть за какую-то соломинку. И он хватался.
Изредка к святому подводили кого-то из паломников. Те склонялись к его ногам, потом поднимали лицо и что-то говорили. Баба слушал, коротко кивал, иногда что-то недолго говорил в ответ, иногда просто что-то молча опускал в протянутые к нему ладони. И снова устремлял взгляд на толпу перед собой.
Наконец к Петронину подошел переводчик:
– Пойдемте, Баба выслушает вас.
Он подошли к помосту. Черные глаза индуса внимательно и неподвижно смотрели на Петронина. Он протянул фотографию жены.
– Она болеет, рак… Помогите нам.
Баба продолжал смотреть в глаза Петронину. Потом перевел взгляд на фотографию и что-то тихо сказал переводчику.
– Если вы хотите, она поправится, – перевел тот, – но эта болезнь – карма, которая будет реализована тогда через кого-то другого из вашей семьи.
– Как это? – не понял Петронин. – Наказание такое? Но за что? Она же ничего плохого никому не сделала!
– Понимаете, – терпеливо объяснил переводчик, – это как плод, он зреет на ветке рода из поколения в поколение, как большая капля воды. Когда вес её становится критическим – она падает. Кто-то из рода становится тем, кто должен отработать эту карму. Это не наказание, это закон равновесия. Его нельзя отменить. Так же, как нельзя отменить другие законы вселенной, например, гравитацию. Если не ваша жена, то кто-то другой в роду все равно возьмет это на себя. Вы хотите?
Петронин смотрел в темные неподвижные глаза Бабы.
Он думал о сыне. Ему пятнадцать. Он родился слабеньким, рос трудно. Петронин помнил, как впервые взял его на руки: глазки, прикрытые полупрозрачными веками, мягкие мохнатые ушки, дырочки ноздрей… Это был его мальчик, долгожданный мальчик. Они растили его очень бережно, выхаживали, создавали вокруг благоприятную среду: правильная еда, воздух, спорт… Сейчас сын был крепким, как молодой дубок. Светлый, ясноглазый. Родной до каждого ноготка, до каждой крошечной родинки.
Он думал о дочери. Она год назад вышла замуж и сейчас уже ждала первенца. А он все видел её малышкой, карабкающейся к нему на колени с книжкой про Муху-Цокотуху. Видел торжественной первоклассницей с белыми бантами – такой трогательной и смешной; подростком в идиотских майках и дырявых джинсах… И вот уже, представьте – невеста в белом платье: белокурая головка в прозрачной фате, высокая шея, открытые плечи, тонкие обнаженные руки – юная прекрасная женщина. Его дочка…
Неужели с ними что-то может случиться?
Святой индус готов был пообещать то, на что Петронин так надеялся, но цена была непомерной. Глядя в лицо Бабы, Петронин спросил через переводчика:
– А я могу быть этим кем-то?
Голос прозвучал сдавленно, неуверенно. Но взгляда Петронин не отвел. А индусу не понадобился перевод. Он, казалось, ждал этого вопроса и негромко произнес в ответ несколько слов.
– Нет, вы не можете, - прозвучал над ухом тихий голос переводчика. – Вы, конечно, близкий человек, но род – это общие гены, общая кровь. Это дети и родители, братья и сестры…
– И что же делать?
– Решайте, кого хотите сохранить. Раз уж проделали такой большой путь. Или оставьте, как есть, как решила судьба.
Петронин вышел из ашрама на шумную улицу. Сердце свинцово подрагивало в груди на тонкой ненадежной нитке. В памяти всплыл разговор из давнего, лихого времени. Как тогда сказал ему тот человек? Раздавленный, сломленный – им, Петрониным, сломленный.
«Когда-нибудь тебе самому жить не захочется. Так же вот прижмет, как меня сейчас. И не спрашивай тогда у бога, за что. Ты и так знать будешь - вот за это! За то, что ты сейчас сделал…»
Ну тогда ведь время такое было: не ты, так тебя. Неужели теперь это его, Петронина расплата и есть – вот этот выбор, который сделать невозможно. Невозможно. Лучше прямо сейчас разбить голову о грязную мостовую этой чужой улицы. Чтобы унять свинцовый маятник на тонкой леске, чтобы не думать, куда он качнется. Чтобы вообще не думать.
Но его ждут. Он должен отвезти домой жену.
В сумерках он вернулся в гостиницу. В номере не горел свет. Бледное лицо жены было неподвижным. Он лег рядом с нею на кровать, прижался губами к безволосой макушке.
– Ничего, ничего… Завтра мы поедем домой. Все будет хорошо, поверь мне.
Она не ответила. Он ласково приложил пальцы к её векам. И понял, что никакого выбора делать уже не придется. Качнулся маятник, упала свинцовая капля. И вселенная начала новый отсчет.
Анна Лиманская