"Что же касается фронтового опыта, то жизнь быстро отучила от штатской беспомощности и если не научила бесстрашию, то научила в присутствии однополчан скрывать тошнотворный страх, подступавший к горлу, и казаться спокойным в весьма неспокойной обстановке, каких бы усилий это ни стоило.
Август - сентябрь 1941 года мне довелось провести в 20-й армии, чьи обессиленные полки с жестокими боями вырвались из северных окраин и пригородов Смоленска, прорвались через Соловьеву и Радчинскую переправы на восточный берег Днепра.
В те страшные недели пришлось немало поползать по переднему краю и по ничейной земле. Наши медсанбаты и полковые медпункты сильно пострадали от бомбежек, в ротах не хватало медикаментов. Когда шли бои в полуокружении, не хватало пулеметов, патронов, винтовок.
Меня включили в поисковую группу, которая ночами обходила поле боя. Мы обшаривали ранцы и заплечные мешки убитых. Я собрал тогда десятка полтора винтовок и автоматов, много гранат и подсумков с патронами, с полсотни индивидуальных пакетов. Было это у той же высоты Н. в знойные ночи, отравленные трупным смрадом.
Первое фронтовое лето запомнилось еще и тем, что на поле боя оставались лежать раздутые туши убитых лошадей, от них исходило зловоние. Долго перед моими глазами стояло страшное зрелище: прямым попаданием бомбы искарежена пушка-трехдюймовка, а четыре лошади, тянувшие ее, лежат голова к голове, убитые в упряжи, в постромках...
Лошадиные туши произвели на меня гнетущее впечатление, возможно, потому, что незадолго до войны я занимался в манеже, в школе верховой езды Центрального совета Осоавиахима.
При оформлении меня военным корреспондентом я наивно просился на Юго-Западное направление к маршалу Буденному: там было немало кавалерийских частей. "Стреляю скверно, сам необстрелян, в тактическом отношении безграмотен, - невесело судил я о себе. - Хорошо хоть крепко сижу в седле, умею послать коня в галоп, не будут смеяться над всадником..."
Тем летом необстрелянные лошади вставали на дыбы после каждого выстрела, шарахались в сторону от каждого танка, пугались воронок на дороге; тогда еще лошади на батареях были подобраны в масть; тогда еще на дышлах упряжек болтались попарно чудовищные лошадиные противогазы; тогда еще на фронте нельзя было увидеть жеребенка.
Жеребят, рожденных на фронте, я увидел позже, через год-два-три. Милые смешные дуралеи, с младенчества привыкшие к грохоту войны, задрав хвосты, резвились под пулями и делили с матерями тяжесть походов, опасность бомбежек и обстрелов.
(После войны я перечитал рассказ В. Гаршина "Четыре дня" с описанием поля боя в русско-турецкую войну, а перед глазами возникали жаркие августовские дни и ночи на берегу Днепра.)
Весь месяц мы спали, редко когда разуваясь. По многу раз на дню раздавались истошные крики "воздух", передвигаться по дорогам подчас было опаснее, чем сидеть в окопе. Мне пришлось тогда выносить с поля боя раненых, делать перевязки, помогать грузить их на санитарные повозки, полуторки.
Чтобы быть правдивым, следует сказать, что в военном отношении я оставался малограмотным, полузнайкой. Не понимал еще, что такое маневр, охрана стыков, методический огонь, промежуточный рубеж.
Но уже научился набивать патронами пулеметную ленту; отличал воронку, сделанную снарядом, от воронки минной; не отказывался от обеда под обстрелом, а, как все бойцы, нетерпеливо доставал из-за голенища свою ложку; знал, какой немецкий корректировщик называют "рамой", а какой "костылем"; вместе с номерами орудийного расчета открывал рот при каждом залпе своей батареи, чтобы не оглушило.
Когда 18 октября вражеским танкам и мотопехоте удалось обойти Можайск с севера и юга, мы оставили город. В полнеба стояло облако дыма над станцией - горела нефтебаза.
По шоссе уходили последние санитарные повозки, грузовики. Легкораненые стояли на подножках, держась за дверцы шоферских кабин, в кузовах лежали вповалку тяжелораненые. Последними из Можайска уходили зенитчики, милиционеры, истребители танков, группы мотоциклистов в синих комбинезонах из полка Танасчишина и комендантский взвод армейского штаба.
Рядом со станцией Жаворонки, в совхозе "Власиха", разыскал политуправление фронта, сдал коменданту под расписку оружие, которое за мной не числилось: карабин, две гранаты и 40 патронов.
Такого рода расписка и мои документы сыграли роль в том, что я был срочно мобилизован, принял присягу, меня зачислили в штат редакции фронтовой газеты "Красноармейская правда".
